На бурной горно-таежной реке Хор это было, в Сихотэ-Алине. Летом. Поднимались мы против течения на лодке с проводником-мотористом Изотом Ивановичем — шестидесятилетним крепышом. Однажды прихватили нас врасплох проливные дожди. Мы хотели было пересидеть их в палатке, но за сутки сами насквозь промокли и промочили все свое имущество. А с неба яро било тяжелой дробью, густо барабанило по скатам палатки, стучало по листьям, черно рябило речку. Мрачные, темные лохмотья туч с освинцовавшегося неба опускались все ниже, даже позацепились за деревья, а дальше полукилометра уж ничего не стало видно. Утратив всякую надежду хотя бы немного обсушиться около палатки, мы быстро свернули наш табор, прыгнули в лодку и устремились, обливаясь потоками дождя, к ближайшей охотничьей избушке, до которой было около тридцати километров.


Там стало легче: обсушились, обогрелись. А дождь все лил и лил, словно разверзлись хляби небесные и ничего в этом мире, кроме дождя, уже не осталось, а потоп — вот он, совсем рядом. По крайней мере на Хоре, который на глазах вспухал, ярился и пенился, выплескиваясь из берегов.

Помаленьку к ночи мы стали было успокаиваться, как вдруг прямо над нашей избушкой совсем низко, совершенно неожиданно так ослепительно вспыхнула молния, бросив в оконце и дверные щели солнечно яркие потоки света, и тут же столь оглушающе и раскатисто ахнуло, что стены вздрогнули, печь пыхнула дымом и прозвенел чайник на ней. Мы повскакивали с нар и застыли, соображая, что к чему. А над крышей загрохотало еще воинственнее, окно засинело мигающим электричеством, запахло гарью… Но вскоре грозовые тучи укатили за Хор, мы слушали их отголоски и посмеивались над своим испугом. А потом Изот Иванович угнездился поудобнее на нарах, приподнял на локте голову над подушкой и начал.

— Это что за страх! Вот расскажу я тебе, Серега, как можно совсем обмереть от него... Начал я как-то промышлять норку да колонка еще по первоснежью. А для удобства на берегу речной протоки разбросил палатку — маленькую такую, двухместную, в рост не подняться. Лежанка внутри, печка да угол для барахла всякого. Ночевки в ней устраивал на длинном переходе...

Припоминая события, Изот Иванович долго смотрел на беспрестанно мечущийся лепесток свечного огонька, заскорузлыми пальцами смахнул с него обгоревшую нитку, растревоженно свесил с лежанки ноги и продолжал.

— Я еще по чернотропу приметил, что ходит по моим путикам тигра. Ну и ходи себе, соображаю, — ты меня не трогаешь и я тебя не трону. Ан нет, начала рушить она нейтралитет: сначала приманку стала вынимать из капканов, потом енота в нем слопала, колонков почала красть. Чую, промышляем мы с ней на одном участке, а чей он — не поймешь. Она-то, конечно, считала, что земля ее, а я воровски влез на ее владения. Тигры же очень такое не любят, сердятся. Другой раз спиной чую, что глядит на меня, а обернусь — не вижу...

Перед ноябрем захмарило, враз похолодало. Вечер застал меня в палатке у протоки. Натаскал я дров в нее, побежал с ведерком за водой. А снег повалил так густо — пять саженей вперед не видать. Бегу по тропе, снегу на ней уже в два пальца. Да так спешил, что аж когда ведро опустил в воду, соображать стал: а кто же передо мной по той тропе протопал, наследил?

Чутьем насторожился, нутром почуял: что-то не то, не так... Иду назад, озираюсь, и вижу: стоит тигра обочь тропы, здоровущая такая, в двух саженях, и глядит на меня в упор. Ко мне бочиной, голова задрана так, что чуть не сверху смотрит мне прямо в лицо. Я так обмер, что как шагал, так и шагаю — вроде бы машина. Только помню, как сквозь вату подумал, что бежать в такое ненастье кроме палатки некуда, а был я в одной только кацавейке... И что же ты думаешь? Прошагал от нее — рукой достать было можно. Даже духом кошачьим, крепким таким духом, в нос шибануло. А перед тем, как нырнуть в палатку, оборотился и вижу: тигра медленно так шагает за мной, только голову, как котел здоровущую, опустила долу и озирает меня уже снизу... Хоть и зло, но с интересом так... А со страху-то я забыл, что ружье ведь на дереве висит...

Изот Иванович поворошил свою густую серую шевелюру, пригладил бороду, зачем-то стал поправлять свечу, хотя она горела уже исправно, без оплыва. Потом расстегнул ворот рубахи и снова застегнул его. Я понял, что взволнован старик воспоминанием, и чтобы дать ему успокоиться да собраться с мыслями принялся поправлять мокрую одежду над печкой, подбросил в нее немного дров, долил чайник на вечернее чаепитие. А сам все жду продолжения истории.


— Садись, Серега, и слушай дальше, — начал он, — Занырнул я в палатку, застегиваю полы, а она глядит на меня, почитай, в упор. Стоит и глядит. Как я перетрухал — и передать нет слов. Да ить как не перетрухать — один, пурга, темень уже наваливается, ружье висит на дереве. А что тигре меня хрумкнуть? Пустяк один. Как теперь помню — руки трясутся, вроде бы в лихоманке, зубы стукаются, волосья под шапкой шевелятся, а все туловище что мурашами кусучими обсыпано, даже на пятках они... Кое-как застегнул палатку и стою на четвереньках, как обезьяна. Соображать сквозь страх пытаюсь, да не соображается. А тут слышу снаружи: хрум, хрум, хрум — обходит, значит, зверина полосатая палаточку мою. Зашла сзади, почихала от духа дымовой трубы, да так, что материя заходила, с другого боку зашла и стала. Чую, боком стала, а палатку шумно так обнюхивает. А я как стоял на четвереньках так и задубел, закаменел, аж челюсть от жути свесилась и в животе забурлило... Вот-вот пронесет от страха.

Я очень хотел, чтобы Изот Иванович рассказал всю эту историю подробно, без утайки и стеснения, и стал его поддерживать:

— В тайге чего только не случается. Меня как-то шатун так напугал, что я...

— Да что медведь! — перебил меня собеседник. — Я с ними сколько встречался, и бока мне они мяли эдак, что в больнице валялся месяцами, и шатуны те же караулили возле избы да на путиках, но такого страху, как с тигрой у палатки, я никогда не переживал, потому как все тигры на всех людей влияют особенно пужающе. Который слабый духом, так от одного следа тигриного обмирает да домой тикает... Но слушай дальше...

Корячился я, корячился на четвереньках, аж все затекло, а тигра стояла, стояла, да и легла рядом с палаткой — вроде бросила свое тело на землю с шумом и хрустом. А хвостом нет-нет да и лупанет по материи. Палатка вздрогнет, а я еще шибче... Потом вражина повздыхала так шумно, как корова, и затихла. Видно, вздремнуть ей захотелось рядом с человеком.

А я стал замерзать, огня-то в печке еще не было, а снаружи совсем затемнело и пурга все шибче и шибче гудит. Хоть помирай. Да... Была история... Жуть! Себя не чуял, ум затуманило, а всего как свинцом залило, холоднючим таким свинцом.

Рассказчик смолк, зачем-то выглянул за дверь в непроглядно мокрую темень дождливой ночи, впустил косяк комаров. Затем взялся заваривать чай, стал осматривать подсыхающую одежду... Я уже не мог сдерживать нетерпение.

— Да сядь ты, Иваныч! Дальше-то что было?

— Ну слушай, что было дальше, — Мой собеседник присел на угол нар возле меня, подумал, припоминая, опять поворошил седину. — Темнеет, мерзну, дубею. Соображаю, что эдак и окочуриться можно. Боись не боись, а огонь разжигать надо. Подполз я к печке, как мышка, скрипнул дверцей и замер. А тигра поднесла голову к палатке и стала слушать, нюхать, там даже снег от ее дыхания растаял и двумя темными мокрыми пятнами материи мне показался. И так мне вдруг захотелось ударить по этой морде топором или из ружья, да все это же на улице... Да... — Опять пауза в рассказе. — И знаешь, Серега, начала приходить злость, а страх стал помаленьку так отпускать. Принялся я дрова в печку запихивать смелее, смолянку подсунул, зажег. Когда труба густо задымила да завоняла, тигра, слышу, приподнялась, постояла, покумекала, однако отошла немножко и опять легла... Ну скажи ты мне, ученый человек, отчего она так нагло себя вела, а?

— Знаешь, Изот Иванович, в поведении тигров много странностей, — стал объяснять я. — То они так осторожны к людям, так избегают встреч с ними, что увидеть их просто невозможно. А иной раз встанет поперек твоей дороги и хлещет себя в злости хвостом. Или придет к домику и рассматривает людей бесцеремонно... Очень смелый этот зверь, но еще и умный, а потому и осторожный, хотя человека не боится. Не хочет связываться. Ну а твоя тигра, во-первых, была на тебя зла, потому что ты стал промышлять на ее участке, да еще, во-вторых, была, однако, на сносях, и логово, должно быть, близко было приготовлено. Вот и выживала тебя, и приметь — по-доброму выживала, потому что придавить, как мышку, и раньше могла сто раз. Ну и, возможно, любопытничала, интересовалась тобой, как соседом... Давай рассказывай дальше.

— Да... Перемешались во мне страх и злость, колотит лихоманка, зубы клацают — стыдно сказывать. Сердце тукает, я слышу его, и слабость такая во всем. Печка стрельнет — вздрогну, снаружи что скрипнет — обомлею... Думаю, так ведь за ночь-то можно и подохнуть от страха! И стал я себя в руки брать, стыдить себя же за свою трусость, обзывать как самого плохого человечика. Ты же, мол, всю жизнь промышляешь в тайге, медведей столь перестрелял, горел, тонул, замерзал, загибался с голоду, уже сто раз мог передать богу душу, а тут... Ведь засмеют, когда найдут дохлого в палатке, а врачи порежут, поковыряют в нутрях да приговорят: все органы в порядке.


И в это же время соображаю, что бы сотворить для спасения. Тулка, помню, висит на дереве в двух саженях, в ней патроны, один дробовой, другой с жиганом, да ведь не дотянешься же к нему... А там, чую, мое спасение, да... Потом вдруг вспомнил: в уголке палатки стояла бутылка со скипидаром, я им шкурки обезжиривал да руки мыл после. И горит же он здорово, скипидар-то, как бензин. Полохнуло по башке меня, что всякий зверь огня боится, и тут же возник план спасения: испугать тигру огнем, а пока она опомнится — схватить ружье, а с ним веселее да надежнее...

Выбрал смолянку погуще, обмотал ее тряпкой, прикрутил к полену — вроде бы факел смастерил. Облил тряпку скипидаром-то, зажал в руке еще четыре патрона... Потихонечку так расстегнул палатку, раздвинул полы, выглянул — лежит. На белом заметна, метрах в шести. Спит вроде... Вот ведь нахалюга: рядом с человеком дрыхнет!

Изот Иванович будто наяву переживал рассказываемое. Раскраснелся, глаза сверкают, сам улыбается, и я уже чувствую, что скоро развязка будет, и к тому же с веселинкой.

— Сунул я факел в огонь, — продолжил он громко, — тот вспыхнул, я еще трахнул по печке поленом, она загремела, а в трубе заполыхала сажа. Сам же я с ором, на что глотка способна была, выскочил, замахал факелом, швырнул его уже во вскочившую тигру, а тем моментом к тулке, да... Обернулся со взведенными курками, а ее уже и не видать, только кусты трещат в темне. Шандарахнул в ту сторону дуплетом, да еще всунул патроны.

Прислушался — треск уже подалее. А-а-а, — дико обрадовался я освобождению — струсила! А ну-ка я тебя еще пужану! Поднял факел я и с ревом по ее следам... На фронте «ура» в атаке не орал так... Озверел, какое-то затмение нашло на меня — бегу, реву и пуляю ей вслед.

Отбежал метров сто, вижу на прыжках пошла от меня наутек, но прыжки легкие, спокойные такие. Вернулся я в палатку с ружьем и с топором... И что ты думаешь? До рассвета не мог успокоиться, ведь вот какого испуга в душу набрано было.

Помолчали, повздыхали, обдумывая рассказ. Я припоминал случай, когда сам испытывал страх на грани шока — и во встречах с тигром, и в столкновениях с медведями, и в ураганном аду, когда, казалось, вся тайга рушилась. Когда тонул, когда горел, когда задыхался. И спросил я Изота Ивановича:

— Скажи-ка, отец, как ты сейчас тот страх переживаешь, как оцениваешь его? Только откровенно.

— А что скрывать-то, я и не стесняюсь его, что было, то было. Каждый человек, а особенно в тайге, пугается не единожды. Только честные этого не таят, а другие лукавят, героями себя показывают — я, мол, никого никогда не боялся. Врут! Нет человека, который бы не страшился тигра. Знаю я таких хвастунов... А скажу я тебе, что без таких вот страхов, как рассказал только что, скучно было бы... Чего-то в жизни не хватало бы, а особенно когда вспоминается прошлое...

Слыл же этот старик, знал я, смелым промысловиком, крепким.

А дождь все барабанил в крышу, за стенами избы шумела тайга, бушевал Хор. Потрескивала печка, метались по стенам тени. Мой спутник со смаком, шумно чаевал, а глаза его завороженно рассматривали давно минувшее. И, конечно же, ту встречу с тигром, подобные которым в памяти светятся всю жизнь.


Сергей Кучеренко